Паэзія Аркадзя Куляшова – асобая з’ява ў нашай літаратуры. I колькі б ні пісалася навуковых работ пра асобу паэта, яго мастацкі вопыт – па-сапраўднаму значная з’ява заўсёды пакідае даследчыкам магчымасці новага прачытання вядомых ці невядомых момантаў пражытага, здзейсненага ў жыцці і літаратурнай справе.

Асабліва цікавай і значнай бачыцца постаць А. Куляшова, калі прачытаць яго творчасць у кантэксце літаратурных пластоў суседняга народа. Руская літаратура ў жыцці А. Куляшова пазначана найперш такімі імёнамі, як А. Пушкін, М. Лермантаў, А. Твардоўскі. Так, неаднойчы беларускімі літаратуразнаўцамі вялася размова (Р. Бярозкін, В. Бечык, В. Куляшова і інш.) пра характар узаемаадносін А. Твардоўскага і А. Куляшова, пісьменнікаў, якія вышэй за ўсё ставілі творчасць, служэнне Паэзіі і жылі пастаянным клопатам пра тое, як сказаць сумленнае слова пра свой час і свае стасункі з ім. Ёсць у А. Куляшова дзівосныя і таленавіта-ёмістыя радкі:

 

Я – акіяна жытняга калоссе:

Мільёны лёсаў змешчаны ў маім,

Яшчэ да дна не вычарпаным лёсе.

(«Мне кожны год нібы жыццём другім...»)

 

Сапраўдны сэнс гэтых слоў, глыбіня адкрываюцца толькі тады, калі паспрабуеш убачыць за імі лёс чалавека і чалавецтва, сувязь вякоў і пакаленняў, культур і цывілізацый. Разам з тым бачыцца і лёс канкрэтнага чалавека, паэта-беларуса, жыццё якога арганічна і непадзельна было злучана з духоўным і творчым вопытам А. Твардоўскага. Кожны з іх з асобай увагай, радасцю і цеплынёй будзе адгукацца на мастацкія пошукі і адкрыцці сябра, шчыра перажываць жыццёвыя і творчыя набыткі і страты адзін аднаго.

У 1970 годзе А. Куляшоў прысвяціў аўтару знакамітай паэмы «Васіль Цёркін» артыкул «Аб новай зямлі», у якім асноўная ўвага скіравана, аднак, на паэму «Краіна Муравія», паколькі менавіта яна, – па прызнанні Аркадзя Аляксандравіча, – «зрабіла на нас, першых яе чытачоў, ашаламляльнае ўражанне». Твор для таго часу сапраўды быў выключнай з’явай. Нездарма праз гады сталы і абазнаны ў літаратурнай справе майстар дакладна сфармулюе думку пра мастацкую значнасць для савецкай паэзіі ў цэлым і для сябе асабіста згаданага шэдэўра: «I хоць у кожнага з нас выйшла з друку не адна кніжка вершаў, мы зразумелі, што, па сутнасці, намі яшчэ нічога не створана. Мы – маладыя тады паэты – па-добраму зайздросцілі Твардоўскаму і радаваліся, зразумеўшы, якой павінна быць паэзія».

Дарэчы, праўдзівасць слоў А. Куляшова адносна паэмы «Краіна Муравія» і яе ўздзеяння на літаратурную моладзь хораша дапаўняюць успаміны рускай паэтэсы М. Алігер, якая належала да таго ж літаратурнага пакалення, што і ён: «В поэме Твардовского было нечто такое, что ставило ее вровень с классикой, – зрелость, значительность, крупность и замысла, и выполнения <...>. Ей ни к чему было тратить силы на внешние ухищрения, ни к чему были никакие мудреные приемы, ей было что сказать людям, огромно было что сказать людям, и великий смысл ее задачи объяснял непререкаемую простоту и классическую ясность ее формы». Артыкул М. Алігер пад назвай «Тропинка во ржи» змешчаны ў зборніку «Воспоминания об А. Т. Твардовском», другое выданне, 1982.

Такім чынам, з сярэдзіны 30-х гадоў імя А. Твардоўскага назаўсёды ўваходзіць у літаратурны лёс і творчае жыццё А. Куляшова. Збліжэнню паэтаў садзейнічала многае: франтавая біяграфія, дух зямляцтва, апантанае служэнне паэзіі, выключная патрабавальнасць да ўсяго, што пакідае ў слове творца, і многае іншае.

Дзякуючы сяброўству, творчым кантактам ішоў працэс духоўна-мастацкага ўзаемаўзбагачэння гэтых унікальных мастакоў слова. Пасля знаёмства з паэмай «Сцяг брыгады» Твардоўскі з вялікай увагай сачыў за развіццём таленту беларускага паэта, за яго ўдачамі і дасягненнямі ў 60–70-я гады. Адразу пасля выдання вершаў 1956–1963 гг. пад назвай «Новая кніга» ў перакладзе Я. Хелемскага на рускую мову ў газеце «Правда» А. Твардоўскі надрукаваў артыкул «Сталасць таленту». Асноўны акцэнт зроблены на тым, што сярод мастацкіх набыткаў А. Куляшова ёсць творы, над якімі не ўладны самы строгі суддзя – капрызны, патрабавальны і непадкупны час. Менавіта «Новая кніга», – лічыў аўтар артыкула, – з’яўляецца «нібы роздумам услых», пры гэтым лірычная мова «эканомная ў словах, класічна падцягнутая, дысцыплінаваная без напружанасці, строгая без сухасці і празрыстая, у той жа час дастаткова складаная».

У сваю чаргу, А. Куляшоў паэмай «Варшаўскі шлях» сказаў балюча-таленавітае слова пра пісьменніка і чалавека, у творчасці якога адбілася цэлая эпоха развіцця савецкай літаратуры.

Цікавую інфармацыю наконт літаратурнага асяроддзя 60–70-х гадоў утрымліваюць пісьмы Марыі Іларыёнаўны Твардоўскай, жонкі рускага паэта, адрасаваныя А. Куляшову. Яны захоўваюцца ў Беларускім дзяржаўным архіве-музеі літаратуры і мастацтва [БДАМЛіМ. Ф. 411. В. 1. Спр. 235. Л. 1–33] і дадаюць нямала новага ў характарыстыку тагачаснай агульнай культурна-творчай атмасферы. Занятая ўпарадкаваннем літаратурнай спадчыны вялікага і трагічнага, як сама эпоха, паэта, у якую наканаваў яму лёс жыць і тварыць, яна давала ацэнку ўсяму, што было ўключана ў арбіту мастакоўскага быцця Твардоўскага. Адсюль бярэ свой выток яе ідэя сабраць і апублікаваць як адзінае цэлае ўспаміны тых, хто ведаў Твардоўскага, сустракаўся з ім. Разумела, што кожная дэталь, якая засталася ў памяці кагосьці, дапоўніць новымі падрабязнасцямі і характарыстыкамі не толькі чалавечае і творчае аблічча паэта, але ў новых ракурсах высвеціць і саму эпоху.

Пісьмы Марыі Іларыёнаўны да А. Куляшова дапаўняюць старонкі доўгага і плённага супрацоўніцтва і сяброўства паэтаў, а яшчэ дадаюць новыя штрыхі ў гісторыю напісання А. Куляшовым паэмы «Варшаўскі шлях», штуршком для стварэння якой якраз і паслужыла просьба Твардоўскай даслаць матэрыялы для кнігі ўспамінаў. Так, у лісце ад 5 чэрвеня 1972 года чытаем: «Переписка, конечно, небольшая, безусловно уступающая Вашим (и А[лександра] Т[рифоновича]) личным контактам, которые, увы, – развеяны временем. Но, что безусловно видно из нее, это чувство искренней, дружеской, я бы не побоялась сказать, братской нежности и нежной снисходительности старшего брата к младшему, ещё не всё познавшему. М[ожет] б[ыть] я ошибаюсь? Может быть не вдумалась, но мне кажется, что какой-то оттенок снисходительности как к ребёнку (не к стихотворцу – тут одно уважение и признание), а к меньшему, который ещё не все тумаки получил».

Гэта адказ на дасланыя А. Куляшовым лісты А. Твардоўскага. З пісьма Марыі Іларыёнаўны вынікае, што беларускі паэт быў сваім у сям’і Твардоўскіх – яго любілі, паважалі, разумелі. Пра многае гаворыць, напрыклад, хоць бы вось гэты зварот «дорогой Кулешок» або так далікатна выказаная просьба-пажаданне напісаць мемуары: «Теперь бы написать что-то о встречах (или встрече?), разговорах, взглядах на искусство и действительность – совсем было бы хорошо. Подумайте. Готовится книга «Воспоминаний современников». Не встанет ли в строй авторов её «маленький капитан».

За ўсім адчуваецца выдатнае веданне натуры Куляшова, яго вельмі ўзважаныя і патрабавальныя адносіны да ўсяго, што звязана з праблемай памяці, з маральна-этычным аспектам далучэння да вядомасці, славы іншага, няхай і блізкага, роднага па духу, жыццёвых і творчых прынцыпах чалавека. Калі ж прыслухацца да інтанацыі, тону выказанай просьбы, то можна выразна пачуць: аўтар ліста амаль не спадзяецца на станоўчы адказ. Крыху пазней у сваім лісце-адказе ад 28 чэрвеня 1972 года на куляшоўскае стаўленне да напісання мемуараў Марыя Іларыёнаўна дасць змястоўнае – сваё – тлумачэнне пазіцыі беларускага адрасата: «Писать, чтобы «вклиниться» в книгу, – Вам не к лицу, а главное, Вы это не сделаете, даже если вся комиссия по Литературному наследию будет просить Вас, стоя на коленях».

Разуменне куляшоўскай натуры, характару выключнае. Сказанае жонкай А. Твардоўскага выдатна стасуецца з тым, што гаворыць пра бацьку В. Куляшова ў сваей кнізе «Лясному рэху праўду раскажу...»: «Мне неаднойчы даводзілася чуць меркаванне, што Куляшоў, відаць, быў абыякавы да ўшанавання і ўзнагарод. Думка слушная толькі ў тым сэнсе, што бацька не змагаўся за ўсё гэта і тым болей не імкнуўся атрымліваць тое, чаго не заслужыў». Сапраўды, яшчэ ў 1956 г. А. Куляшоў прызнаваўся: «Я не супраць пашаны», добра разумеючы ўвесь цяжар «пасады» творцы. Увогуле ж праблема дачыненняў са славай сур’ёзна хвалявала аўтара «Новай кнігі». Пераконваюць у гэтым не толькі вершы пачатку 60-х гадоў («Мы славу параўноўваем з віном...», «Апошняя кніга»), але і тое, што падобныя думкі і адчуванні доўгі час не пакідалі паэта. Нездарма ў 1973 годзе ён зноў вернецца да такой няпростай для творчай асобы праблемы:

 

З тых дзён, калі падносяць кубак славы,

Я лішняе спакусы не глыну...

(«Пра славу»)

 

Гэтая цэльнасць натуры А. Куляшова некалі моцна здзівіла і ўразіла П. Панчанку, пра што сведчыць яго дзённікавы запіс, зроблены ў 1972 годзе: «Аркадзя Куляшова я заўсёды любіў. Але яго закруціла, замуціла «світа». Паэзія і грошы. Здаецца, не сумяшчальна. А ў яго неяк сумяшчаецца. А паэт – выдатны. Мы ледзь не равеснікі, а я ў яго многаму навучыўся».

Але вернемся да слоў Марыі Іларыёнаўны. Ёсць у тым, згаданым, лісце і вельмі асабістае: як балюча гартаць пражытае і перажытае праз такую яшчэ кароткую адлегласць ад страты: «А мне даже эти строчки ещё больно писать. Что же будет, если начать мне ворошить – где хорошее и дурное, светлое и мрачное перемешалось и склеилось? Надо, видимо, подождать, чтоб не возобладала одна какая-то тенденция в чувствах, а она предаст всему неверную окраску, исказит, опорочит или, что для меня хуже – залижет».

Праз асабісты боль яна добра разумела і стан Куляшова, якому так няпроста было падступіцца да такой тэмы, як Твардоўскі – чалавек, пісьменнік – у жыцці і пасля, у іншым ужо часавым вымярэнні. Нагадаем, што над сваім, напрыклад, эсэ «Наш Караткевіч» Я. Брыль пачаў працаваць толькі праз год пасля смерці сябра: час крыху суцішыў боль, дазволіў успамінаць, адсейваючы пры гэтым не вельмі істотнае ці выпадковае. Разумеючы ўсю складанасць і драматызм сітуацыі, у якой аказаўся А. Куляшоў, аўтар ліста патлумачыць сваю просьбу спецыфічнымі асаблівасцямі памяці, якія нельга не ўлічваць у працэсе мастацкага перастварэння рэальнасці: «Если и было с моей стороны какое-либо напоминание, так это с целью побудить Вас не уклоняться далеко от этой темы и набрасывать клочками, что вспомнится. Ведь память – странная штука: молчит-молчит, а вдруг какой-то звук или встреча – короткая, случайная – вытаскивает великий ворох дней». Дарэчы, пра тую ж памяць. Некалі «з падачы» Твардоўскага ўзнікла паэма «Далёка да акіяна». Твор аўтабіяграфічны. Тады, напрыканцы 60-х, сапраўды яшчэ верылася паэту,

 

Што да вытокаў жаданых – блізка

I што далёка – да акіяна.

 

Цяпер зноў азваўся Твардоўскі, але ўжо ў новай якасці, з новым – недаступным жывым – пазнаннем таямніц чалавечага быцця.

Па часе (пройдзе цяжкі, балючы год без Твардоўскага) і Марыя Іларыёнаўна напіша Куляшову ў лісце ад 15 студзеня 1973 года пра той момант, калі да аўтара паэмы «Варшаўскі шлях» прыйдзе новае – арганічнае – паразуменне з Твардоўскім і яго ўспрыманнем эпохі: «Вы всё точно осмыслите у А[лександра] Т[рифоновича]. И постепенно дойдёте до той сути, когда Вам будет с ним свободно, как было при жизни. Для полной точности хочу добавить к Вашей мысли об участии в великих событиях. А[лександр] Т[рифонович], помню, добавлял при этом, что желательно, чтобы эти великие события совпадали с творческим максимумом писателя, с его подъёмом, расцветом. И тогда совершается чудо. В противном случае, как это, возможно, получилось с нашим великим писателем – великие события остались сами по себе, а великий писатель сам по себе».

У сваіх развагах-парадах Куляшову аўтар ліста застаецца верным прынцыпам высокай маральнасці і праўдзівасці. Галоўнае – не «зализать» біяграфію майстра, не прыфарбаваць ні час, ні справы, пра якія пісаў творца. У сваім імкненні зразумець супярэчлівасць эпохі, драматызм быцця вялікага Таленту жанчына прымушае і сябе, і Куляшова, а зараз і сучаснага чытача шукаць адказы на складанае пытанне адносна размежавання вялікіх падзей і вялікага пісьменніка: «В чём дело? Или весь запал ушёл на те великие события, которые совпали с его молодостью и творческим подъёмом, или ... (не хочу верить и тем более повторять слух, который ходил о нём и распространился главным образом потому, что всё остальное после его «главной книги» разительно отличалось в дурную сторону).

Слово «льстили» (настороженность издателей) – слово точное и верное в данном случае. Вообще для данной ситуации годится одна семейная аналогия – из последней вещи – раз власть так считает, значит «житель», – значит того стоит. Эти концепции из одного корня, вовсе не от силы, а скорее даже от слабости, от трудности жить в сомнении. Дай-ка я построю теорию и мне будет хорошо. А[лександр] Т[рифонович] много создавал, по ходу в жизни, таких теорий-утешений. Он любил позитивность, ясность, цель, а что приходилось иногда во имя этой цели подчищать углы (чтоб не задевали), незаметно искажать правду, – это проходило у него как-то честно, искренне. Другому это никак бы не удалось. Тут играли роль ум и простодушие души. Хотя у другого это оборачивалось в хитрость».

Эпісталярый М. Твардоўскай цікавы і тым, што наскрозь пранізаны не толькі памяццю пра выдатнага паэта, але і сур’ёзным клопатам пра стан паэзіі, літаратуры першай паловы 70-х гадоў. I размова вядзецца на ўзроўні глыбокай дасведчанасці, пра што гавораць многія лісты. Зацікаўлена, нават нецярпліва чакала магчымасці пазнаёміцца з новай паэмай Куляшова, паказаўшы пры гэтым дакладнае адчуванне таленавітага, дасведчанага чытача, якому так не хапала сапраўдных літаратурных адкрыццяў: «О стихах ваших ходят здесь всякие слухи. Иной раз поражаешься, как от одного источника, причём индивидуального и портативного, без привлечения общественных коммуникаций, уже общественность мобилизована и жаждет «воспринять». Я тоже хочу почитать что-то хорошее и серьёзное. В горле пересохло от полного отсутствия источников настоящего слова. Пустыня. Выжженная».

Варта звярнуць увагу і на тую ацэнку, якую дала Марыя Іларыёнаўна паэме «Варшаўскі шлях», калі твор нарэшце трапіў да яе: «Не писала вам о Шляхе и не пишу. Разговор долгий и серьезный. Одно скажу, – чем больше повторно и в третий раз я читаю это произведение, тем более оно мне нравится и выявляются его новые, глубинные и неброские стороны. Это вещь не только сердца, но и ума. Уникально для настоящего момента». Сапраўды твор унікальны. I найперш па той прычыне, што паэт здолеў арганічна спалучыць у адно мастацкае палатно размову пра час і грамадства, пра Твардоўскага і ролю паэтычнага слова ў духоўна-культурнай прасторы свету.

Неаднойчы, як сведчыць эпісталярый, звярталася да гэтай праблемы Марыя Іларыёнаўна, чытала, перажывала, думала, захаплялася і нават рабіла пэўныя заўвагі аўтару. У лісце ад 4 красавіка 1974 года яна не абыходзіцца простай канстатацыяй, што «Варшаўскі шлях» – твор не толькі складаны, але і ўскладнены, а дае сваё разуменне-тлумачэнне сутнасці, характару мастацкай ускладненасці твора, напрамую звязаўшы яе са спецыфікай жанру, духоўна-маральным і творчым абліччам самога аўтара. Толькі неаднаразовае прачытанне, – разумее аўтар ліста, – дазваляе наблізіцца да той мастацкай праўды, якая ўласціва куляшоўскай паэме: «Дело, – так мне думается, – в сложной авторской позиции. Здесь мы видим мемуариста, человека, вспоминающего не только того, кто покинул этот мир, но и, главным образом, того, кто вспоминает самого себя и совместно с тем ушедшим, и отдельно от него. А любые мемуары обязательно должны давать личность того, кто их пишет. Иначе они лишены той отметины, рубрики, от которой идет отсчет соотношений автора и героя (о котором вспоминают) <...>. Пока я не чувствую характера автора (пусть даже я не буду ему верить), я не знаю, как относиться к тому, что он рассказывает. С Вашей личностью все в порядке».

Асэнсоўваючы многія трагічныя моманты жыцця Твардоўскага або ягоных герояў, Куляшоў, адштурхнуўшыся ад рэальнай асновы, стварае новае мастацкае поле, у прасторы якога валадарыць не толькі знаёмы сюжэт ці вобраз, але выразна праступае рытмічны малюнак радка ці страфы, а то і ўсяго верша Твардоўскага.

Бадай, цяжка знайсці артыкул ці манаграфію пра жыццёвы і творчы лёс А. Твардоўскага, якія б вызначаліся такім эмацыянальным напалам, такой інфармацыйнасцю пры выключнай сцісласці і лаканізме, такой глыбінёй спасціжэння мастацкай змястоўнасці і арыгінальнасці таленту рускага паэта, як гэта праявілася, напрыклад, у паэме А. Куляшова «Варшаўскі шлях». У ёй не толькі боль ад незваротнай страты, тут яшчэ і жаданне майстра пагаварыць пра таго, хто, – спашлёмся на словы дачкі паэта, – быў для Куляшова тым «з нашых вялікіх землякоў, чый лёс, падобна лёсу Міцкевіча ці Купалы, нёс на сабе адбітак гістарычнага лёсу як пячатку генетычнай сувязі з ім». Сам жа А. Куляшоў прызнаваўся: «“Варшаўскі шлях” – незвычайная для мяне рэч у сэнсе таго эмацыянальнага напалу, які я ў яе ўклаў». Такога эмацыянальнага напалу мастак дасягаў за кошт свайго душэўнага стану, за кошт таго, што, працуючы над паэмай, даводзілася пастаянна судакранацца з творчым вопытам, мастацкім светам А. Твардоўскага, «дзе пачуццё было невыпадковым».

Шырока ўводзіць А. Куляшоў у кантэкст свайго паэтычнага мысленна многае з таго, што датычылася чалавечага і творчага жыцця Твардоўскага – біяграфічны факт, мастацкі вобраз, інтанацыю, рытм... Гэта ўсё тое, што вызначала ідэйна-эстэтычны змест і эмацыянальна-псіхалагічны малюнак тых альбо іншых мастацкіх набыткаў А. Твардоўскага. Па сутнасці, паэма «Варшаўскі нілях» – гэта своеасаблівы (паэтычны!) помнік рускаму паэту. Ужо на самым пачатку размовы Куляшоў паўстае выключна нацыянальным паэтам: вобразны пачатак яго вершаванага радка ўвабраў адметнае хараство беларускага прыроднага свету. Самым дасканалым і знакавым бачыцца аўтару паэмы вячысты бор, адвечны спадарожнік жыццёвага лёсу беларуса. Бор – гэта і прыкмета нашай зямлі, і сімвал-знак хараства і дасканаласці, суладнасці, гармоніі. Нездарма ў мастацкай прасторы паэмы Куляшова постаць Твардоўскага, яго жыццё, паэзія – усё пазначана ключавым для беларуса словам «бор».

 

Шумелі тут вяршыні баравыя,

Ствол да ствала – гудзеў лясны арган.

Цяпер ён змоўк, як песні, што ў курган

З сабой забралі песняры былыя.

 

Хораша ўключае ў кантэкст паэмы аўтар і яшчэ адзін «лясны» вобраз – слова «дзялянка» («яго дзялянка ўсім відна цяпер»). Дзякуючы гэтаму становіцца бачным тое, што нясе адзнаку паэтычнага генію Твардоўскага. I калі бор-арган спыняе сваю суладную мелодыю – тады асабліва выяўна праступаюць жахлівыя прагалы: застаюцца нерэалізаваныя планы, нявыказаныя думкі, ненапісаныя паэмы, вершы, артыкулы... Разам з вялікім творцам знікае і той вялікі мастацкі свет, які мог бы нарадзіцца, сцвердзіцца ў слове-вобразе:

 

З такім і наш зямляк сустрэўся горам.

Як бор, ён абжываў мясцовасць борам,

Арганным рэхам бед і перамог.

Ніхто таго не дагаворыць хорам,

Што ён адзін дагаварыць бы мог...

Мог, каб, як бор той самы, не палёг.

 

Адчуваецца і той эмацыянальны напал, пра які згадваў Куляшоў, і яго разуменне быцця ў літаратуры Твардоўскага, якое аўтарам паэмы ўспрымаецца роўным подзвігу ратнаму. Каму, як не Куляшову, было ведаць і тое, колькі жыццёвых сіл адбірала ў яго знакамітага земляка пасада галоўнага рэдактара часопіса «Новый мир».

Выключная дасведчанасць Куляшова ў мастацкіх пошуках і адкрыццях Твардоўскага праяўляецца ў паэме «Варшаўскі шлях» з зайздросным пастаянствам і адкрытасцю. Не раз беларускі аўтар будзе ўключаць паэтычныя вобразы Твардоўскага, шырока выкарыстоўваць цытаты з твораў рускага мастака. Часам гэта дакладна ўзноўленыя радкі, а часам цытаванне бывае «прытоеным». Сэнс захаваны дакладна, але сам радок падаецца зыначаным, хоць пры гэтым лёгка ўгадваецца арыгінал. Нельга не заўважыць пэўнай пераклічкі з Твардоўскім, напрыклад, у наступных радках паэмы «Варшаўскі шлях»:

 

Я ў тайны сэнс свайго быцця другога

Не веру, хоць лячу. Затое веру,

Што там, дзе я не буду жыць зусім,

Не толькі мне, не дадзена Гамеру

Сказаць аб тым, што адляцела з ім.

 

Аркадзь Куляшоў быў перакананы ў тым, што арыгінальную творчую індывідуальнасць немагчыма замяніць ніколі і нікім, а таму гэтак знакава і значна гучаць наступныя радкі: «Ніхто таго не дагаворыць хорам, // Што ён адзін дагаварыць бы мог». Пераклічка з Твардоўскім асабліва адчувальная, калі суаднесці працытаваныя паэтычныя радкі з вершам Твардоўскага «Вся суть в одном-единственном завете».

 

Вся суть в одном-единственном завете:

То, что скажу, до времени тая,

Я это знаю лучше всех на свете –

Живых и мертвых – знаю только я.

 

Сказать то слово никому другому

Я никогда бы ни за что не мог

Передоверить. Даже Льву Толстому –

Нельзя. Не скажет – пусть себе он бог,

 

А я лишь смертный. За свое в ответе,

Я об одном при жизни хлопочу:

О том, что знаю лучше всех на свете,

Сказать хочу. И так, как я хочу.

 

I значнасць думкі, і асаблівасці яе вобразнага напаўнення, і рытмічны лад радка – усё набліжана да мастацка-паэтычнай рэальнасці верша Твардоўскага.

Лісты М. I. Твардоўскай да А. Куляшова, – думаецца, – дадаюць нямала цікавага, вартага ўвагі ў гісторыю быцця вялікіх майстроў паэтычнага слова.

 

«5 июня 72 г.

Дорогой Аркадий Александрович!

Простите мне задержку ответа в подтверждение полученного от Вас очень ценного материала. Переписка, конечно, небольшая, безусловно уступающая Вашим (и А[лександра] Т[рифоновича]) личным контактам, которые, увы, – развеяны временем. Но, что безусловно видно из нее, это чувство искренней, дружеской, я бы не побоялась сказать, братской нежности и нежной снисходительности старшего брата к младшему, еще не все познавшему.

М[ожет] б[ыть] я ошибаюсь? Может быть не вдумалась, но мне кажется, что какой-то оттенок снисходительности как к ребенку (не к стихотворцу – тут одно уважение и признание), а к меньшому, который еще не все тумаки получил. Спасибо, дорогой Кулешок. Теперь бы написать что-то о встречах (или встрече?), разговорах, взглядах на искусство и действительность – совсем было бы хорошо. Подумайте. Готовится книга «Воспоминаний современников». Не встанет ли в строй авторов ее «маленький капитан»?

Передайте мой привет Ксении Федоровне и лучшие пожелания дому вашему.

Мария Илларионовна».

28. VI. 72

 

«Дорогой Аркадий Александрович, всецело согласна с Вашим пониманием задачи писания мемуара об А[лександре] Т[рифоновиче]. Писать, чтобы «вклиниться» в книгу, – Вам не к лицу, а главное, Вы это не сделаете, даже если вся комиссия по Литературному наследию будет просить Вас, стоя на коленях.

Если и было с моей стороны какое-либо напоминание, так это с целью побудить Вас не уклоняться далеко от этой темы и набрасывать клочками, что вспомнится. Ведь память – странная штука: молчит-молчит, а вдруг какой-то звук или встреча – короткая, случайная – вытаскивает целый ворох дней.

Мне тоже приходится (к моей досаде и горечи) выслушивать пожелания детей, особенно Вали, чтобы я «вспоминала». А мне даже эти строчки еще больно писать. Что же будет, если начать мне ворошить – где хорошее и дурное, светлое и мрачное перемешалось и склеилось? Надо, видно, подождать, чтоб не возобладала одна какая-то тенденция в чувствах, а она придаст всему неверную окраску, исказит, опорочит или, что для меня хуже – залижет».

 

«Дорогой Аркадий Александрович!

Крайне довольна Вашей аккуратностью и деловитостью. Редчайшая смесь: поэтический размах и житейская деловитость. Да, сбываются в наше время мечты гоголевской невесты.

Шутки шутками (издевки же никакой), но, если по-серьезному, то кроме чувства благодарности и приязни – ничего не испытываю.

Спасибо.

О стихах Ваших ходят здесь всякие слухи. Иной раз поражаешься, как от одного источника, причем, индивидуального и портативного, без привлечения общественных коммуникаций, уже общественность мобилизована и жаждет «воспринять». Я тоже хочу почитать что-то хорошее и серьёзное. В горле пересохло от полного отсутствия источников настоящего слова. Пустыня. Выжженная.

Как Ваши дела? Когда собираетесь быть в Москве? У нас все по-прежнему. Обрабатываю материал архива. Идет период накопительства и собирательства.

Мой привет Ксении Федоровне.

Вам здоровья и доброй работы.

М. И. Твардовская».

 

«Дорогой Аркадий Александрович, не согласна с Вашим толкованием. Конечно, название сначала было однозначным. Но потом появились варианты. А[лександр] Т[рифонович] любил «вариации».

29 июня 1972».

 

«Дорогой Аркадий Александрович!

Что-то опять Вы умолкли. Наверно хорошо отдыхаете. Иначе когда же мы забываем других, как не тогда, когда нам хорошо?

Недавно получила письмо от П. Бровки (был у меня допрос по поводу одного выступления А[лександра] Т[рифоновича]), в котором он сообщает, что поэма Ваша, посвященная А[лександру] Т[рифоновичу], ему очень понравилась. Когда же будет перевод? Впрочем, я охотно посмотрела бы Вашу вещь и на белорусском языке, словарь которого мне вовсе не чужой. Не пришлете ли до перевода, – пригодится и в архиве А[лександра] Т[рифоновича].

У нас дела немного затихли. Для меня это только к лучшему: меньше звонков и заседаний, от которых только трата времени. Сижу и выискиваю адреса возможных хранителей писем А[лександра] Т[рифоновича] и «перспективных» вспоминателей. И, представьте, – не без пользы для дела.

А если всерьез, то пока не могу еще браться за работу существенную. Еще много странного в умонастроении. Ведь не шутка перетряхнуть жизнь в короткий срок и под давлением такой утраты. И, конечно, кое-чего поубавилось от перетряски, – ветер унес.

Где Вы сейчас? На том озере – на которое мы когда-то не приехали? Или еще где? Что делаете? Поклон мой Ксении Федоровне.

7 августа 1972.

Мария Илларионовна».

 

«Дорогой Аркадий Александрович!

Судя по тому, что в конце августа Вы не прибыли в Москву, остался в силе другой ориентир прибытия – средина сентября. В таком случае у меня есть время написать Вам. А поджидала я Вас по конкретной причине. Нужна была (надеялась на нее) Ваша консультация по одной стенограмме (выступление А[лександра] Т[рифоновича] на II съезде белорусских писателей), которую я получила от П. У. Бровки.

Стенограмма неправленная и очень плохо записанная человеком, совершенно незнакомым с литературными проблемами того времени. И получилось так, что самые интересные и конкретные места: о Янке Купале и Якубе Коласе – зияют пропусками. Такие же пропуски там – где мысль мало-мальски усложняется и индивидуализируется.

А в то же время чувствуется, что выступление было интересное, отошедшее от официального канона, т. е. со свойственным А[лександру] Т[рифоновичу] личным мнением. Хотелось бы спасти эту стенограмму. Но как? Я не приглашаю Вас к дописыванию ее, но вот над чем я просила бы Вас подумать:

1) Не появлялись ли в газетах той поры какие-либо отклики на эту речь?

2) Не помните ли Вы тех, кто присутствовал на съезде и возможно вел записи или дневник его?

3) Не вспомните ли сами обстановку и то, почему А[лександр] Т[рифонович] выступал вроде бы неофициально, не в числе делегации и т. п.?

Писать, если Вы собираетесь приехать скоро, – не нужно: расскажете устно, но обдумать надо. Надо сообщить мне и имена (если они есть) тех людей, к которым Вы порекомендуете мне обратиться для разъяснения моих недоумений.

Мой привет Ксении Федоровне, дорогой дедушка-бабушка.

Сама была в этой шкуре (с перестановкой этих имен и с акцентировкой на первом из них)*. Знаю почем фунт лиха.

Всего доброго.

3.ІХ.72.

М. И. Твардовская».

* Это серьезнее дедушки

 

«14.IХ.

Дорогой Аркадий Александрович!

Очень жалею, что не повидались мы с Вами в этот Ваш приезд в Москву. Я, правда, не была 6-го в Москве. (Я езжу по вторникам и пятницам.) Но если бы Вы дозвонились до Оли, они рассказали бы, как до меня добраться. Конечно, это большой эгоизм отрезать полдня у человека, который приехал в столицу на день или два. Но видеть Вас хотелось по разным делам. Хотелось кое о чем посоветоваться. Чем больше идет времени и меньше остается тех, на кого можно опереться, – тем более ценишь друзей истинных, проверенных годами.

Кстати об этом выступлении – на II съезде белорусских писателей. Я привела стенограмму в относительный порядок. Но два места там зияют и одно из них – о Коласе и Купале. Вы дали дельный совет – Лужанин (пра выступление А. Твардоўскага на 2-м з’ездзе беларускіх пісьменнікаў М. Лужанін згадае ў сваіх успамінах «Побратимы», што былі ўключаны ў першае выданне кнігі, прысвечанай памяці рускага паэта) уже тем хорош, что был секретарем Я. Коласа. А если у кого есть записи, то есть надежда исправить пробелы стенограммы.

В подшивке белорусской «Литература и искусство» вряд ли Вы найдете что-либо о выступлении А[лександра] Т[рифоновича]. Мне писал Герцович (Якаў Герцовіч – беларускі крытык 60–70-х гг., яго слова пра А. Твардоўскага ўключана ў раздзел «Из писем и откликов» першага выдання кнігі ўспамінаў пра А. Твардоўскага), что это выступление было замолчено. Почему? До этого надо будет докопаться.

Желаю Вам всего доброго и скорого приезда к нам в Москву. Ксении Федоровне мой привет и пожелания здоровья и сил.

М. И. Твардовская».

 

«14.Х.72

Дорогой Аркадий Александрович!

Боюсь думать, с чем связывается Ваше состояние невесомости. Еще обманываю себя мыслью, что я ошибочно поняла место Вашего письма. Я уверена, что земной человек – Вы вернетесь на землю здравым и невредимым и будете стоять на ней, как и стояли: спокойно и твердо.

Письма Лужанина еще не видела, хотя Оля мне сказала, что оно получено.

Сижу, как и прежде, на даче. Сдаю в ближайшие дни книгу «статей и выступлений» А[лександра] Т[рифоновича], которую сильно задержала из-за трудности материала: правки и редактуры оказалось больше, нежели я первоначально предположила. Ведь стенограммы он за редким исключением печатал (главным образом в «Лит[ературной] газ[ете]» в первые годы своей «общественной деятельности» в Союзе). Они оказались, как он говорил бывало – «во всем безобразии черновизны»!

Спасибо Вам за помощь в отношении Лужанина. С нетерпением жду, когда мне привезут письмо (или я поеду в Москву). А Вы когда собираетесь к нам? Приезжайте. Привет Ксении Федоровне.

Мария Илларионовна».

 

«Дорогой Аркадий Александрович!

Что бы это значило?

Получаю письмо с обратным адресом некоего Юрия Ивановича Назаренко, без единого слова обращения ко мне (хотя письмо адресовано мне), а в конверте статья из «Полымя» № 6, 1970 г. Дмитрия Бугаева (у шостым нумары часопіса «Полымя» сапраўды ёсць артыкул Дзмітрыя Бугаева «З адкрытаю душой», але прысвечаны ён творчасці М. Аўрамчыка, а да 60-годдзя А. Твардоўскага ў гэтым жа годзе надрукаваны артыкул А. Куляшова «Аб новай зямлі»). В ней разбор творчества А[лександра] Т[рифоновича]. Что это? Новая форма помощи ближнему?

Чувствую, как бьют подводные ключи на дне озера. Это А. Кулешов ищет (и находит) новые имена, новых знакомых А[лександра] Т[рифоновича], которые имеют что сказать о нашем писателе.

Написала я этим лицам. Сильно не надеюсь, но м[ожет] б[ыть] какие-то новые штрихи и обнаружатся.

Когда же я получу поэму Кулешова? Разве трудно отпечатать на белорусской машинке белорусский вариант? Надо это сделать. Я положу в архив, никто этим пользоваться не будет.

Не знаю, придется ли Вам писать в этом году, Аркадий Александрович, поэтому хочу пожелать Вам и Ксении Федоровне – счастья и покоя в семье, всем здоровья, всем успехов.

Твардовская М. И.

26.ХII.1972

 

(на обороте)

Сейчас нашла Ваше не последнее, а предпоследнее письмо, на которое не отвечала, т[ак] к[ак] оно нуждалось для ответа в голосе души. Душа моя совсем лишилась голоса, чуть слышно говорит шёпотом.

Фраза, которая вырвалась у А[лександра] Т[рифоновича], как мне кажется, говорит, что он любил Вас. Он верил в серьезность Вашей болезни, а воображение подсказало дальнейшее, а фраза – в ней и оценка Ваша (Вас), и любовь, и боль.

А сейчас Вы оказались в той ситуации, которая в «Балладе о товарище».

Ваши думы о «черте», которая проведена смертью А[лександра] Т[рифоновича], – верны. Закончился большой кусок истории литературы. Еще немного попишут те, кто шел с ним рядом, но не выставлены, даже не проявились те, кто будет представлять новое время. Именно боязнь «вакуума» заставляла наших литературных боссов (и печать) сделать некоторую «переборку людишек», – поиски лидера. Нахваливали Смелякова (а он уже еле дышал), Сафронова (самим стало стыдно, замолчали), Луконина (идет вперед больше по административной линии, творчество что-то замедляет ход) и т[ому] подобное.

А как обрадовала многих та свобода, которую почуяли они, как начали писать «циклами» (Евтушенко, Кемпе, К. Симонов).

При А[лександре] Т[рифоновиче] с такими стихами многие стеснялись выходить на люди, теперь стало можно. Но ничего кроме стыда от этой затеи не вышло. Нельзя подравниваться под настоящего поэта, предварительно сняв с него голову (аўтар ліста нагадала, мабыць, пра той год, калі А. Твардоўскага здымалі з пасады галоўнага рэдактара часопіса «Новый мир»). Нет, ты тянись до него такого, каков он есть, именно вместе с головой. Но таких было мало. И главным образом – по республикам. Одиночки. Лучшие силы народа. Этим одиночкам сейчас очень трудно именно потому, что они ощущают свое одиночество, утрату опоры. Безвременье. Что всегда было страшно. Будем надеяться, что это ненадолго. Но что-то этому противоречит. Уж очень не те люди (в Союзе) руководят литературным процессом. Страшная бюрократизация. О каком творчестве может быть речь?

Вот так мы, – бабы, – разговариваем после того, как скажем: – До свидания.

М. Т.»

 

«Дорогой Аркадий Александрович!

Рада была получить Ваше письмо. Ждать Ваш «Шлях» я, конечно, буду – терпение у меня есть. Вот времени, боюсь, маловато. Погано чувствую себя. После даты, которую я более чувствовала как приближение, а не самый день, (как, впрочем, это свойственно, наверно, и праздникам, и датам) – все пошло у меня по второму кругу, но уже «на высшем уровне». Сил у меня не прибавилось, а убавилось за год. Сейчас, кажется, потиху начинаю выползать из депрессии, которая обезволивает до того, что начинаешь понимать смысл вопроса «сам, выходит, распишись?». Да, готов расписаться, чтобы уйти от лютой тоски.

Вы все точно осмыслите у А[лександра] Т[рифоновича]. И постепенно дойдете до той сути, когда Вам будет с ним свободно, как было при жизни. Для полной точности хочу добавить к Вашей мысли об участии в великих событиях. А[лександр] Т[рифонович], помню, добавлял при этом, что желательно, чтобы эти великие события совпадали с творческим максимумом писателя, с его подъемом, расцветом. И тогда совершается чудо. В противном случае, как это, возможно, получилось с нашим великим писателем – великие события остались сами по себе, а великий писатель – сам по себе.

В чем дело? Или весь запал ушел на те великие события, которые совпали с его молодостью и творческим подъемом, или ... (не хочу верить и тем более повторять слух, который ходил о нем и распространился главным образом потому, что все остальное после его «главной книги» разительно отличалось в дурную сторону).

Слово «льстили» (настороженность издателей) – слово точное и верное в данном случае. Вообще для данной ситуации годится одна семейная аналогия – из последней вещи (паэма А. Твардоўскага «По праву памяти» (1966–1969), у якой сапраўды ёсць тэорыя філасофіі раскулачанага гаспадара: «Уж если этак, значит – житель, // Хозяин, значит – потому...») – раз власть так считает, значит «житель», – значит того стоит. Эти концепции из одного корня, вовсе не от силы, а скорее даже от слабости, от трудности жить в сомнении. Дай-ка я построю теорию и мне будет хорошо. А[лександр] Т[рифонович] много создавал, по ходу жизни, таких теорий-утешений. Он любил позитивность, ясность, цель, а что приходилось иногда во имя этой цели подчищать углы (чтоб не задевали), незаметно искажать правду, – это проходило у него как-то честно, искренне. Другому это никак бы не удалось. Тут играли роль ум и простодушие души. Хотя у другого это же оборачивалось в хитрость. Конечно, письмо – не беседа. Ленишься привести примеры, а без конкретного, – все звучит невнятно и даже, возможно, неверно, нелепо.

Скоро Вы увидите новую публикацию (первый № «Дружбы народов»). Стихи, конечно, послабее, чем в «Комсомолке». Это, правильно говоря, наброски, по которым еще не раз прошлось бы его перо. Запасы стихов иссякают.

Всего Вам доброго. Обязательно звоните, когда приедете в Москву. Привет мой и пожелания в Новом году здоровья и радости Ксении Федоровне. Вам – только здоровья. Я убедилась, что без радости жить можно. А вот без здоровья – нельзя. Тогда нет работы. А будет работа – будут самые лучшие радости.

15.1.1973.

Твардовская М. И.».

 

«Дорогой Аркадий Александрович!

Планы наши как-то совпали: я тоже собираюсь поехать отдохнуть (видимо в Ялту) с первых чисел марта – до апреля. Таким образом, мы увидимся с Вами после отдыха, набравшись сил, а мудрости, надо полагать, у нас уже достаточно.

Не видела, но слышала, что в «Юности» (№ 2) опубликовали цикл стихотворений Ваншенкина «Красная Пахра». Без упоминания имени А[лександра] Т[рифоновича], но с явной очевидностью о нем. Говорят, что хорошо. Обратите внимание на этот номер.

Я очень рада, что дело Ваше продвигается, как Вы говорите, успешно. Жаль, что вещь у Вас появится только в V номере. Это значит – у нас в XI–XII.

Желаю здоровья, рабочего настроения и добрых результатов. Мой привет Ксении Федоровне.

М. И. Твардовская.

Если не видели эту книгу-сироту, – посмотрите. Это первая моя сдача его стихов уже без него. Как думаете: приятно видеть такую работу?

23 февраля 1973».

 

«18.1.1974

Дорогой Аркадий Александрович!

Спасибо за ответ. Но мы тут решили иначе. Демент дал более разумный (пока) совет: снять все остальные стихи, оставить лишь «Варшавский шлях». Это правильно. Остальное значительно слабее: Дудин, Щипачев, Пашков. Правда, у Кулиева стихи хорошие, еще одно-два стихотворения можно бы. Но куцо. А «Шлях» будет заключать книгу, как заключает песню высокая нота.

С книгой «Воспоминаний» для первого раза закончены дела (хотя материал продолжает «капать»). Видимо, надо уже подумывать о другом, более строгом издании (другое выданне кнігі «Воспоминания об А. Т. Твардовском» выйшла ў выдавецтве «Советский писатель» у 1982 годзе, істотна абноўленае ўспамінамі новых аўтараў. Праўда, паэма А. Куляшова «Варшаўскі шлях» у гэтае выданне не ўключана). Первое включает почти все, что поступило. За исключением особо завиральных, вроде Гордона, который приписал А[лександру] Т[рифоновичу] такую глупость, как высказывание о свободной (по собственному желанию) работе в фронтовых условиях. Второе издание мыслится мне как избранное (лучшее) из первого с добавлением новых лучших поступлений. Но, если первое издание получит хорошую прессу, м[ожет] б[ыть] дадут, – как добавление к нему, – второй том. Правда, в настоящих условиях на это рассчитывать очень трудно. Возможно, разрешат новую книгу «Воспоминаний» (вторая книга «Воспоминаний»), Но все это предположения. Сами понимаете, сколько еще маяты предстоит с первой, еще не сданной в печать книгой.

Скоро надо будет приступать к работе над семитомным собранием. В него я хочу включить и переводы. Если вспомните где какие переводы (библиографию или вырезки), пришлите мне. Я знаю, он переводил Купалу, Засима, кажется, что-то из Колоса. М[ожет] б[ыть] и еще что. Еще не справлялась по библиогр[афии], справочникам. Ваша помощь, если она будет, – была бы очень уместна. Об этом буду просить и Лужанина. А м[ожет] б[ыть] справиться в белорусской библиографической службе. К кому это надо обратиться? Не поленитесь, напишите.

Вот, кажется, все о делах. Не писала Вам о Шляхе и не пишу. Разговор долгий и серьезный. Одно скажу, – чем больше повторно и в третий раз я читаю это произведение, тем более оно мне нравится и выявляются его новые, глубинные и неброские стороны. Это вещь не только сердца, но и ума. Уникально для настоящего момента. Тут как-то зашла ко мне моя соседка по даче Т. А. Фиш, стала говорить, что оно, мол, не так хорошо, это произведение. Но я ее прервала и сказала свои слова о нем. Ведь как любят люди подражать крыловской лисе для оправдания своей трусости и нерешительности.

Несколько слов вообще о журнальной политике. Я не протестую (какое у меня на это право?) против того, что «новомирцы» прежнего «Нового мира» печатаются в теперешнем «Новом мире». Но я различаю их. Такой «новомирец», как первый заместитель А[лександра] Т[рифоновича], – Кондратович, – не должен был этого делать.

Вот в этом вся разница. За них лилась кровь, клалась жизнь.

Всего Вам доброго.

М. И. Твардовская».

 

«7. IV. 1974

Дорогой Аркадий Александрович!

Давно, очень давно не отвечала Вам. Не помню уже содержания Вашего последнего письма. Пишу из Ялты, куда приехала передохнуть. Сдали, наконец, книгу воспоминаний изд[ательств]у «Советский писатель». Сдали с немалой задержкой (не только потому, что читали поочередно кроме меня еще три человека и среди них перегруженный ответственными обязательствами Симонов, – но и потому, что в последнюю, казалось бы, завершенную минуту, вдруг стал поступать материал – и хороший – для этой книги).

Думается, что для начала, для первого издания она получилась. Правда, я не знаю, кого там удалят. Надо думать, не самых худших. Качество книги в целом еще может измениться. И все же, все же... Собрать это надо было обязательно. Сколько драгоценных отметин, поступков, слов и словечек – горьких и добрых, ироничных и высоких. Всего и мы не знали. А люди подбираются. И до его поколения, не говоря уже о более раннем, добирается эта волна, смывающая нас.

Но, кажется, постепенно и незаметно для себя перешла на очень ответственный стиль, требующий высокого пафоса. А у меня – полный дефицит. Не могу мысли в кулак собрать, хотя привезла несложную, можно сказать, «статистическую» работенку: надо для сданной книги написать короткую летопись жизни А[лександра] Т[рифоновича], чтобы можно было соотнести тот или иной материал с другими фактами его биографии.

Сюда я не брала те письма моих корреспондентов, которым не отвечала с начала нового года, но Вашу огоньковскую книжечку я взяла сюда и перечла «Варшавский шлях». Мне он понравился даже больше, чем от первой читки. И дело не только в том, что вещь не простая, а довольно усложненная. Дело, – так мне думается, – в сложной авторской позиции. Здесь мы видим мемуариста, человека, вспоминающего не только того, кто покинул этот мир, но и, главным образом, того, кто вспоминает самого себя и совместно с тем ушедшим, и отдельно от него. А любые мемуары обязательно должны давать личность того, кто их пишет. Иначе они лишены той отметины, рубрики, от которой идет отсчет соотношений автора и героя (о котором вспоминают). Пока я не чувствую характера автора (пусть даже я не буду ему верить), я не знаю, как относиться к тому, что он рассказывает. С Вашей личностью все в порядке. Это дает мне право не только верить, но и сочувствовать, и переживать.

Хотелось бы обратить Ваше внимание на мелочи, которые царапнули мое внимание, впрочем, м[ожет] б[ыть], они Вам такими не кажутся. Например, 21 стр. (сверху) «Винтами грунт соленый разберешь». Грунт – слово настолько определенное, что представить его в качестве воды – невозможно. А в то же время нельзя представить корабль плывущим, если его винты на грунте. Это значит, он сел и сел крепко. На стр. 27 нехорошо «мой болезный». Этак в народных повестях говорили сердобольные бабы. На той же странице, – конец первой строфы 10-й главки:

 

Спеши туда, над бездной по канату

Пройди, как бы по лезвию ножа.

 

Или-или. Нельзя канат превращать в лезвие, и наоборот. Надо что-то оставить одно. Тут надо немного подумать переводчику. Вот и все мои мелочи.

Я пробуду здесь до середины мая. Если будет время, – напишите сюда, а нет, – спишемся в Москве, где я уже буду 16-17 мая. Всего Вам доброго.

Ксении Федоровне мой привет.

М. И. Твардов[ская].

Здесь пока холодно и неуютно. Весна затяжная и холодная».

«9 мая 1974 г.

​

Дорогой Аркадий Александрович!

Поздравляю с днем Победы, желаю здоровья, душевных сил, чтобы достойно пройти Ваш Варшавский Шлях.

Давно собираюсь и все забывала спросить Вас: не Вы ли тот «капитан Кулешов», который делал доклад о прозе в январе 1945 г. на каком-то армейском совещании, где А[лександр] Т[рифонович] делал доклад о поэзии. Напишите мне об этом подробнее, если Вы – тот капитан.

Здесь, в Ялте, у меня была замечательная встреча: была я на теплоходе (сухогрузе) «Александр Твардовский». Корабль отправился из Херсонеса (с заходом в Ялту) в свой первый рейс. Впечатление самое светлое. Поищите у себя свои книги (желательно на русском) и пришлите мне или привезите, когда поедете в Москву – для корабельной библиотеки.

Будьте здоровы.

М. И. Твардовская».

 

Такім чынам, пісьмы Марыі Іларыёнаўны Твардоўскай маюць права на тое, каб заняць сваё месца ў гісторыка-культурнай прасторы нашай краіны і быць запатрабаванымі кожным, хто імкнецца спасцігнуць сакрэты і таямніцы жыцця і творчасці сапраўднага Майстра літаратурнай справы.

​

Нуждзіна, Т. С. «Яны – мінулы час у новым часе». Аркадзь Куляшоў –

Аляксандр Твардоўскі: сувязныя з часам і людзьмі / Тамара Нуждзіна //

Маладосць. – 2010. – № 10. – С. 105–116.

​

​