Хатынь встретила меня печальным перезвоном колоколов, густым туманом и завесой мелкого дождя. В этот утренний час здесь было еще малолюдно, а бесчисленные букеты цветов, оставленные накануне, были так свежи, что чудилось – и выросли, и расцвели они прямо на этих мемориальных каменных плитах.

В Великую Отечественную войну в Белоруссии погибла четвертая часть населения республики. И здесь в память о погибших горит Вечный огонь, березы вокруг него – символ жизни – память о подвиге выживших. Они еще тонки и молоды, им еще долго расти и рассказывать о подвигах героев.

Стоя у этих берез, я вспомнила стихи Аркадия Кулешова, написанные, правда, по другому случаю, но о том же: о вечной эстафете жизни:

​

Березу посадил я при дороге.

Лет через сорок, через сорок пять

Не у проселка дереву стоять –

У нового столетья на пороге.

​

В тот же день в переполненном концертном зале Минской филармонии я была на поэтическом вечере Аркадия Кулешова. Можно перечислять названия стихов и песен, которые здесь звучали, но как передать словами саму атмосферу поэзии, которая наполняла зал? Как передать эту слышимую плотную тишину сопереживания, почти физически ощутимую вдохновенность зрителей, которая росла, ширилась и вдруг мощной волной накатывалась на сцену бурей аплодисментов?!

– Как, по-вашему, сколько лет тому мальчугану, который, помните, в фойе попросил у меня автограф? – спросил меня Аркадий Александрович, когда мы возвращались с вечера.

– Лет тринадцать-четырнадцать.

– Пожалуй. Я надписал ему «Знамя бригады». Когда рождалась поэма, мальчугана-то и на свете не было. Я, конечно, понимаю: тринадцать лет – и книга о войне, о подвиге – это естественно для его возраста. А для меня это, как награда…

Я слушала Кулешова и думала о «Знамени бригады», поэме, снискавшей ему всенародное признание, отмеченной Государственной премией. И мне хотелось понять, как рождается замысел, вырисовывается сюжет произведения, откуда приходят такие художественные откровения, как, например, знаменитый монолог брошенной куклы, когда герой попадает в свой опустошенный войной дом? Мне могут возразить, а что же здесь удивительного, ведь Кулешов сам участник Отечественной войны, видел он и храбрость, и отвагу, и страдания советских людей на родной земле, и сам разлучился с семьей. Все это верно. Но еще не отвечает на вопрос, как же происходит этот удивительный сплав реальной действительности, ее художественного видения и воплощения в поэтическое произведение.

Домашние Аркадия Александровича рассказали мне о таком далеком случае.

На второй день войны после варварской бомбежки Минска фашистами семья Кулешовых – жена с двумя маленькими детьми – спешила к родителям мужа в Саматевичи, где находился Аркадий Александрович. Представьте себе идущие без расписания переполненные поезда, то подолгу стоящие на полустанках, то несущиеся с рискованной скоростью, наверстывающие упущенное время. И всюду дети. Дети на верхних полках, дети, прилипшие к окнам... На одном из разъездов встречные поезда долго стояли, потом одному открыли семафор, и он тронулся. И вдруг пронзительный детский крик на весь вагон: «Мама, папа поехал!». Аркадий Кулешов не слышал крика своей дочери. Он узнал об этом много месяцев спустя, на фронте, когда пришло к нему первое письмо от жены.