ПРАВДУ РАССКАЖУ

 

В далеком уже 1983 году Валентина Кулешова перевела для «Нёмана» роман известного болгарского писателя Павла Вежинова «Весы». Так она стала постоянным автором журнала. Сегодня мы публикуем ее воспоминания об отце и матери – «Ты была маёй любай зямлёю». Это перевод с белорусского ее сына Владимира Берберова. Впервые произведение под таким названием было опубликовано в журнале «Роднае слова», но нынешняя публикация на русском языке – это дополненные воспоминания об известном белорусском поэте Аркадии Кулешове и его жене Ксении Вечар. Предлагаем читателям небольшое интервью с автором.

Олег Ждан

 

– Валентина Аркадьевна, поскольку мы начали разговор с романа Павла Вежинова: откуда у вас знание болгарского языка, интерес к болгарской литературе?

– Я училась в МГУ на славянском отделении филологического факультета. Тогда же, на втором курсе, я познакомилась со студентом из Болгарии Христо Берберовым, изучавшим русский язык и литературу. Через два года мы поженились, а после окончания университета уехали в Болгарию. Язык освоила быстро, ну а роман «Весы» Павла Вежинова – замечательный роман, я рассказала о нем главному редактору журнала Анатолию Кудравцу и по его предложению перевела для белорусских читателей.

 

– Брак с Христо Берберовым был счастливым?

– Да. У нас родился сын Владимир, я преподавала русский язык и литературу в школе, позже – в Высшей медицинской академии, работала на радио, вещавшем на Советский Союз. Христо много переводил и с русского, и с белорусского, в частности, ему принадлежит прекрасный перевод на болгарский поэмы моего отца «Сцяг брыгады». Но в 1967 году Христо умер... И я возвратилась в Беларусь.

 

– Как дальше складывалась Ваша жизнь?

– Отец всегда мечтал, чтобы я тоже писала, приводил в пример дочь Твардовского Валентину, писавшую о своем отце. Я тоже сделала такой опыт: написала сценарий документального фильма «Край крынічны» – об Аркадии Кулешове в родной деревне, среди родных людей. Фильм вышел на экраны в 1972 году. А в 1984-м начала писать большую книгу «Лясному рэху праўду раскажу». Название это – строка из записной книжки отца, которую я обнаружила, разбирая рукописи уже после его смерти. «Лясное рэха» – образ кулешовской поэзии. Мне показалось, что эту строку он адресовал мне с надеждой, что я смогу ее правильно прочесть...

 

«ТЫ БЫЛА МАЁЙ ЛЮБАЙ ЗЯМЛЁЮ...»

 

Ксеня

«Оксана, здравствуй!

В конце октября 79 года я послал тебе большое письмо, и, по моему мнению, несколько резковатое по содержанию!»

Адресата письма – мою мать и жену моего отца, Аркадия Кулешова – связывала с его автором Иваном Ивановичем Сидоренко, инженером из Иркутска, студенческая дружба. Иван, которого друзья-студенты прозвали Гансом как по причине довоенных, хороших еще отношений с Германией, так и из-за немецкого языка, который они изучали, а еще, возможно, из-за внешнего сходства с представителями арийской расы, был, несомненно, влюблен в Ксению Вечар, выделявшуюся исключительной красотой. Актер Леонид Рахленко позже назовет ее одной из трех самых красивых женщин в кругу белорусской интеллигенции города Минска. Мне кажется, Ганс тоже нравился ей, но когда речь зашла о более серьезных отношениях, она объяснила парню, что к мужчинам, учащимся в нархозе, относится с пренебрежением. Разговор, по-видимому, был довольно напряженный, так как Иван Сидоренко в результате уехал в Иркутск, где стал инженером.

Обретя, наконец, «мужскую профессию», он приехал в Минск свататься. Но его любимая была уже замужем, имела дочь и ждала второго ребенка. Беседа была, очевидно, непростой, так как Ганс непрерывно курил, пересекая комнату из конца в конец. Я при этом присутствовала. Разговора, конечно, не поняла, но отцу рассказала о странном поведении посетителя.

Вернувшись в Иркутск, Иван Иванович вскоре женился и дочь свою назвал Оксаной. Первая любовь стала для него эталоном большого чувства. С моей матерью они никогда не переписывались, их дороги не пересекались, а редкие новости о Гансе она узнавала от его брата, который долго жил по соседству с нами.

«Большое письмо» ко мне не попало, а цитируемое было написано 25 апреля 1980 года по следам ее ответа на первое. Вот как на него реагирует Иван Иванович:

«Прошло после этого шесть месяцев, я полагал, что ты обиделась на меня и потому не пишешь.

Но вот вчера я получил от тебя письмо. Не вскрывая конверта, я пытался угадать, что в нем содержится, и пришел к выводу, что мне сейчас Оксана устроит разгон, сделает мне харакири».

Останавливаюсь на последних словах этого абзаца, так как они позволяют представить себе, какой была атмосфера того фатального для Ганса разговора, в результате которого он оказался в Иркутске. Но главное не в этом, а в том, какие жизненные обстоятельства сделали мою мать такой непреклонной в своей суровости.

…Ксения была пятым ребенком Федора Щербовича-Вечора и Дарьи Радван-Волаткович (о смене фамилии Щербович-Вечор на Вечар и имени Ксения на Оксану будет рассказано позже).

Отец маленькой Ксении очень любил свою жену и не придавал значения тому, что в юности у нее начиналась опасная болезнь – туберкулез.

Состоятельный отец лечил тогда дочь в Варшаве и позволил ей не торопиться с замужеством. Она вышла только за 25-го из сватавшихся к ней. Федор, человек отменного здоровья, опасности для здоровья жены в ее беременностях не видел.

– Сколько же можно рожать, Федор? – спрашивала жена.

– До двенадцати, Дашуня, до двенадцати, – игриво отвечал муж жене.

Он был тоже прав: дети были удачными. Но родив шестого, Костика, Дарья умерла от открытого процесса в легких. Через два месяца угас младенец, а еще через четыре и сам Федор (туберкулез передается даже через поцелуй). События происходили в Улле, на Витебщине, где Щербович-Вечор тогда работал. Дарью и Федора похоронили в парке друг против друга.

Всю жизнь моя мама мечтала посетить могилки родителей. Но точных сведений о месте захоронения не было. Мы считали, что этот парк находится в местечке Городок под Витебском, где некоторое время работал Федор. А про Уллу я узнала уже тогда, когда у матери начались проблемы со зрением. Ее мечту унаследовала я. Но сохранились ли в том парке могилки 1914 года? Да и попасть туда мне навряд ли придется. Упоминаю об этом как об известном мне факте, не надеясь на большее. Хотя и теплится в душе надежда на память жителей Уллы.

После смерти родителей детей разобрали родственники. Двухлетняя Ксеня вместе со старшей, четырнадцатилетней Марией и Тамарой, которой уже исполнилось пять, попали в самые тяжелые условия – к тетке Ольге Щербович-Вечор. У той было семеро собственных детей, к тому времени она уже девять лет была вдовой. Степан, ее покойный муж, был старшим братом Федора, и тот, пока был жив, помогал вдове брата деньгами. После смерти Федора ситуация резко ухудшилась, но тетка Ольга не отозвала старшего, Владимира, из Московского университета, где по традиции получали образование все мужчины шляхетского рода Щербович-Вечоров. Упоминаю об этом потому, что весь заработок семьи уходил в Москву, но даже он не спас талантливого химика, Володя тоже умер от чахотки. О судьбе Владимира-химика, чья дипломная работа до сих пор хранится в архиве Московского университета, и которого Ксеня любила, как отца, она рассказывала следующее.

...Летом 1920 года через деревню (Мащицы Слуцкого повета) должна была отступать польская армия. Пронесся слух, будто жгут деревни. Все попрятались в лесу, не ушли только Володя, который уже не слезал с печи, и Ксеня, спрятавшаяся за ним. Ей было жаль оставлять двоюродного брата одного. Однако ребенок есть ребенок. Когда ей надоело лежать, она вышла во двор и присела на крыльцо. Вскоре во дворе появились двое солдат.

– Patsz, jaka sliczna dziwczynka! (посмотри, какая симпатичная девочка! – (польск.) – сказал один из них.

– Taka podobna do naszych! (так похожа на наших!) – ответил второй, вынимая конфетку из кармана.

– Nie bedziemy palic! (не будем жечь!) – решили они и, погладив малышку по головке, двинулись дальше.

Ксеня не только не пробовала – никогда прежде не видела и долго еще не увидит конфет. Самым большим лакомством, которое они с теткой ели по праздникам, был хлеб с солью или с сахаром. Необыкновенный, изумительный вкус и неожиданная ласка закрепили в памяти девочки и этот эпизод, и диалог.

Однажды в материалах о происхождении родителей я описала этот случай, по аналогии припомнив другой, из истории семьи своего мужа Валерия Безручкина. Речь шла о его деде, знаменитом глусском (Глуск – городок в Могилевской области) кузнеце Василии Буевском, насмерть запоротом шомполами в 1920 году поляками. Они требовали, чтобы он подковал коней, а он то ли не мог, то ли не хотел этого сделать.

Эти эпизоды редактор вычеркнул. Он, по-видимому, хорошо относился к полякам. Я тоже. Но речь идет не об эмоциях, а о правде истории. Нужно ли упоминать ее темные стороны? Считаю, что нужно. Они говорят не меньше, чем светлые. То же можно сказать и о творческой личности. Чтобы понять тончайшие нюансы творчества, нужно рассматривать личность всесторонне.

О какой стороне нашей истории свидетельствуют вышеупомянутые факты из личной жизни двух белорусов: девочки Ксении Щербович-Вечор и Василия Буевского, пятидесятилетнего кузнеца из Глуска? Лишь о том, что простой польский солдат, участвовавший в русско-польской войне 1920 года, утратил уже историческую память и смотрел на жителей Беларуси как на русских, с которыми и воевал. А в случае с Ксеней сработала на уровне инстинкта генетическая память.

История особых отношений белорусов и поляков закончилась в 1795 году, после того, как произошел раздел Речи Посполитой.

Не знаю, кем были наши Щербовичи-Вечоры – католиками, греко-католиками или православными, но отдельные польские слова в общем белорусском контексте мать донесла до нас, своих детей, из своего детства. Есть, правда, косвенные данные, зафиксированные в энциклопедическом словаре Брокгауза и Эфрона в статье о Людомире Людвиге Щербовиче-Вечоре, родившемся в 1840 г., окончившем Московский университет и впоследствии преподававшем в Королевстве Польском, писавшем статьи по вопросам теории и литературы и философии. В 1897 г. он был еще жив. Простите мне искушение рассказать о нем больше, чем это необходимо в рамках данного эссе, но скажите, чем не типична эта судьба, если она складывается конструктивно?

А косвенным свидетельством католического или греко-католического вероисповедания является второе имя его носителя. То, которое дается католикам при крещении. В нашем случае это Людвиг. Католическое имя фигурирует и в судьбе моей матери: дядьку, вывозившего детей из Уллы в Мащицы, звали Бенедиктом.

Он еще всплывет в судьбе племянницы, уже студентки. Ее будут вызывать на допросы в НКВД, добиваясь признания в том, что якобы он – ее отец, и исключат из института как дочь белого офицера. Правда же в том, что Бенедикт был действительно офицером царской армии, и то, что, привезя сирот своего брата из Уллы, торопился вернуться на фронт, где находилась в это время его часть. Шел 1914 год. Поздняя осень. Можно даже прикинуть, пусть и приблизительно, куда он так спешил. Известно только, что Бенедикт не погиб и оказался в эмиграции.

Но вернемся к Гансу.

Вскрыл конверт, извлек неаккуратный листок бумаги – «гора родила мышь».

«За шесть месяцев ты сумела написать всего десять строчек на этом неаккуратном листке бумаги, – да, производительность труда крайне низкая.

Газетчики назвали бы такой ответ «простой бюрократической отпиской, ни о чем не говорящей».

Могу себе представить, как расстроили мою мать эти строки. Они разрушили ее давнюю жизненную иллюзию, возможно, неоднократно поддерживавшую в те минуты, когда она чувствовала себя одинокой.

Ганс, безусловно, имел основания высказать свое возмущение Ксениным ответом. Он тоже был разочарован тем, что и на склоне лет ему не удается наладить диалог с женщиной, которая всю жизнь была его далекой путеводной звездой. Он разочарован, он не понимает, что же теперь стоит между ними? Может, недоверие, сомнение в его искренности?

Подобные мысли породили следующие слова письма:

«Конечно, я не претендую и не претендовал на абсолютную свою правоту (о чем это – мы можем только догадываться. – В. К.), но я безусловно прав в том, что честно и порядочно отношусь к переписке с тобой».

Помнится, мать время от времени вспоминала о нем с неизменной теплотой. Он же не понял, откуда этот измятый клочок бумаги и почему на нем так мало слов. И никто из тех, кто не знает, в каких условиях росла и воспитывалась моя мать, этого не поймет.

...В семье тетки Ольги работали все без исключения.

Дней отдыха не было.

Шестилетней девочкой Ксеня уже пасла гусей. С восьми – гоняла коней в ночное. Однажды, поддавшись общему порыву, она вернула коней раньше обычного и побежала в деревню смотреть свадьбу. Спохватилась, когда ее дернули за косу. Волосы у девочки были густые и длинные. Не успела оглянуться, как ее уже тащили за косу по земле. Можно себе представить, какой ужас охватил это хрупкое, беззащитное дитя, когда единственный родной человек обошелся с ней так жестоко.

– Тетя, за что? – только и смогла выговорить Ксеня, придя в себя.

– За коней.

– Так все же гуляют, сегодня воскресенье.

– Все могут: у них есть родители, а ты – сирота.

Материно сиротство вообще очень дорого обходилось и тетке Ольге, и ее дочерям: Стэфе, Анюте и Насте. Когда Бенедикт Щербович-Вечор привез к Ольге в Мащицы Дарьиных сирот, то хозяйка, набегавшись, не сразу заметила, что младшая, Ксеня, ничего не ела. Женщина и так, и этак, а она только смотрит на них с тоской своими грустными голубыми глазенками, светящимися на осунувшемся личике.

Все по очереди трясли Ксеню, и пока кто-нибудь пританцовывал перед ней или же показывал какой-нибудь предмет, чем вызывал у ребенка хоть какую-то реакцию, второй заталкивал ей в рот ложку. Этот «цирк», несомненно, отнимал у изможденных женщин много времени и сил. Спасибо им за терпение!

С того, видимо, момента у Ксении осталась «атавистическая» привычка? Она считала своим долгом трясти каждого ребенка, появившегося в ее семье, неизменно приговаривая: горькое дитя, горькое дитя! Она делала это как-то автоматически и так механически пританцовывала перед каждым внуком, когда того кормили, чем вызывала удивление даже у детей. Ей невозможно было объяснить, что ребенок и без того будет есть.

Теперь я понимаю: такое поведение ее объясняется депрессией, охватившей осиротевшее дитя, лишившееся родительской ласки.

Так же, кстати, моя мать всю жизнь реагировала на всякий стресс: она теряла аппетит и не могла понять, почему я в аналогичной ситуации постоянно что-то жую.

– Ты – «бондарева» корова! – с возмущением говорила она, наблюдая, как я постепенно теряю нормальные формы.